«Этот единственный Моцарт»
«ЧАС ПРОБИЛ», — так начал свою короткую надгробную речь князь Каунитц, почти восьмидесятилетний Канцлер, который с
Масонский идеализм, наложившийся на нестабильный и импульсивный темперамент, преобразил начальное желание улучшений в серию неудач и отступлений. Их несчастливые последствия отметили весь следующий век.
Заявленные цели — воздать должное ответственности индивидуума, укротить гордость верхних слоев общества, отменить роскошь и распространить простоту обычаев — незрелые и жестокие усилия объединить и сделать более однородной Империю, привели Императора к горькой изоляции. Он целиком познал ее боль, окруженный враждебным двором, который высмеивал его строгости, в центре мозаики из государств и народов в непрерывном брожении.
Запрещение преклонять колени перед лицом Императора, целовать ему руку преследовали цель возвышения человеческого достоинства, а на деле смогли только породить маразм в вековых обычаях и освященных церимониалах. У буржуазии и народца, которые любили торжественную помпу Суверена, эти нововведения Императора вызвали презрение. В его хвастливой простоте они заметили только мелочность и жадность.
Ференц Казинци, венгерский писатель, на долю которого выпали тюрьма и преследования, так описал Императора: «Потрясенный, я заметил, что зеленое с красным воротником пальто Императора было протерто на локтях. Пуговицы были желтые, жилет и панталоны лимонного цвета, колени покрыты гетрами из белой ткани. Он не терпел напрасных трат и роскоши и своим поношенным пальто хотел дать пример простоты». Каскетка на голове императора служила той же цели.
Йозеф II отменил пытку, но с теми, кто противился его реформам, боролся захватами и канонадами. Его стремление просветителя и рационалиста сгладить в том, что касается законов и обычаев, противоречия между наследственными феодалами и имперскими территориями, привели к кровавым и упрямым репрессиям, к потере целых областей и к возмущению других. Все это продолжалось еще долго после его смерти.
В
В письме, обращенном к войскам, он писал: «Кровь, которой будет стоить эта операция, не должна быть поставлена в счет. Я вознагражу солдат, как если бы они сражались против турок». Эти слова он написал на поле битвы, обращаясь к противоположному полюсу Империи, к тем, что уходили сражаться в наихристианнейшую Бельгию, 31 октября
В неполных сорок восемь лет, в тот момент, когда жизнь его подходила к концу, он мог созерцать крах своей балканской кампании, с трудом спасенной от окончательной неудачи, восстания в Нидерландах и Венгрии; Рейх, избранным Главой которого он был, охваченный нетерпимостью и все более склонявшийся к Берлину — столице удавшихся реформ, новой, нарождающейся модели Нации.
Современная императору историография сформировала резкие суждения, которые последующая критика, вдохновленная предвзятым прогрессизмом, позаботилась сгладить. Большая одаренность и качества, достойные любви, сочетающиеся с беспокойным характером и беспорядочной страстью к нововведениям; негибкость души, деспотический гений. Двойственность была типичной его чертой, над торжественно взятыми на себя обязательствами он смеялся и таким образом потерял любовь подданных и доверие союзников. /.../
Фридрих Великий говорил, что он «жаждал знаний, но не имел терпения к учению; его ум был подобен складу, на котором в беспорядке скапливались депеши, выдумки и декреты». Он издавал законы, не заботясь об устранении препятствий к их исполнению, и так же торопливо их изменял. Ему принадлежало огромное количество эдиктов и приказов, меж них множество вещей так плохо задуманных и настолько двусмысленных, что выполнение их было невозможно. За курьером, который вез приказ, почти всегда летел другой, который вез к нему поправки. Все тот же великий король Пруссии, идол Йозефа, заметил, что последний сочетал в себе две крайности: настойчивость и нерешительность. Отважный в замыслах, он не умел выполнять их с достоинством. Надутый от важности, когда дело касалось его самого, и полный презрения, когда речь шла о других, он часто говорил, что без него ничто не могло происходить; анализировал самые незначительные вещи с таким пристальным вниманием, что в дальнейшем не мог уделить должного времени вещам более важным.
Суждения наблюдателей-современников обрисовывают фигуру настолько незавершенную и неуклюжую (единственную в своем роде), что знание этих сторон характера Императора представляется необходимым не только, когда речь идет о его царствовании и его политике, но и о действиях подвластной ему администрации, а также о поведении людей, которые от него зависели /.../.
И никогда биографы не принимали во внимание всех трудностей расшифровки этого властителя и его стиля правления, которые могли бы сослужить неоценимую помощь в желании понять надежды, действия и ожидания Моцарта в течение его десяти венских лет.
Начиная с
Буржуазное просветительство и масонская демагогия, таким разрушительным образом пересекшиеся в этом сложном случае: с одной стороны, жажда нереализуемым реформ, с другой — неудачи, — вызвали разрушительный политический обвал, который подстегивался несчастливым исходом отвратительной болезни — чахотки, в те времена неизлечимой.
13 декабря
Незадолго до смерти он выразил, между приступами крово-харканья, чувства примиренности и раскаяния, послал привет и пожелания Армии, «чья слава всегда была основной целью мои забот. Я не оплакиваю трон, одно только воспоминание меня угнетает: я оставил мало счастливых и много неблагодарных».
Возможно, Камеркомпозитор ничего не узнал об этих бесполезных выражениях раскаяния, которые могли бы помочь ему понять свою судьбу. Еще хуже то, что историки и биографы, рассказавшие нам о чувствах Императора, не обратили на это внимания. Моцарт, несомненно, прочитал эпитафию, которую его обожаемый автократ пожелал продиктовать сам (последний претенциозный жест): «Здесь лежит князь, который имел лучшие намерения и видел, как лучшие его начинания терпели неудачу». В завещании он не смог удержаться от посвящения самому себе настолько же гордой, насколько олеографической фразы, выражающей сочувствие себе же: «Прошу тех, к кому я, против своего желания, был несправедлив, простить меня, как из христианской милости, так и из чувства человечности: прошу их принять во внимание, что монарх на троне не перестает быть человеком, таким же, как и бедняк в своей хижине, и оба они совершают одинаковые ошибки».
Неправда, что он был несправедлив «против желания». Моцарт мог хорошо знать о том (это послужит нам примером), что политика, которую Император проводил в своих театрах, была памятником двойственности и обманов.
ГРАФ ЦИНЦЕНДОРФ заметил в своем дневнике, что туалет мертвого Императора был неряшлив, как если бы его уложили в гроб в спешке и небрежении. Хотя похороны следовали порядку церимониала, который Габсбурги импортировали из Испании, необходимое им достоинство было достигнуто с большим трудом. Общий комментарий был таков: Кайзер заплатил за свои реформы еще и этими похоронными почестями, с неохотой ему отданными.
И действительно, к этой черте Императора подтолкнули его сухое просветительство, его бесчувственный рационализм. Он задумал отнять у смерти великолепие и торжественность, повелев и для себя самого использовать старый саркофаг, чья отвратительная геометрия контрастирует, в Крипте Капуцинов, целому лесу из расплавленного и чеканного металла, который охраняет сон его родителей. И все же его саркофаг в наше время не вызывает удивления. Мы думаем, что любую вещь, принадлежащую прошлому, можно объяснить с помощью общих мест и таких этикеток, как путеводители, и не замечаем в этом саркофаге ничего, кроме происшедшего перехода от рококо к неоклассицизму.
Йозеф II содействовал, большим количеством приказов и декретов, внедрению похорон без кортежей оплакивающих, похорон предельно простых, лишенных риторических и дорогих украшений, с использованием гигиенических общих могил, засыпанных негашеной известью. Теперь была его очередь, и эти похороны он заслужил в полной мере. /.../
В первые года своей венской жизни Моцарт должен был впасть в иллюзию, что его Цезарь открыл для него секреты своей души. Одной из пятидесяти книг его маленькой библиотеки были Замечания о характере и действиях Йозефа II, свидетельство усилия, совершенно необычного для моцартовского темперамента, предельно чуждого любого политического и общественного интереса, лучше понять человека, которому он доверил свою фортуну, и который должен был представлять для него неразрешимое неизвестное. Для него, точно так же, как для современников, если правда то, что книги и книжонки о Йозефе II и всех возможных отражениях его политики, от знати до религии, от медицины до сексуальных обычаев, от законодательства до прессы, от монастырей до тайных обществ, от криминалистики до народного образования, появлялись сотнями, особенно в первые годы его царствования. /.../
На этих похоронах, без участия в которых Камеркомпозитор не мог обойтись, он имел возможность испробовать то, о чем говорилось: что йозефизм будет похоронен вместе со своим изобретателем, и что новый суверен придет с целью разрушить то, что оставалось от дел брата.
Граф Цинцендорф, который следил за музыкантом с того момента, как увидел его в первый раз, шестилетнего, и затем отметил в своих дневниках все его начинания, мог бы дать ему полезные советы. Другие полезные советы Моцарт получил от барона Ван Свитена, который не питал иллюзий: быть рядом с покойным и иметь от него должности и полномочия, стоило ему смещения, как только наследник трона стал хозяином положения. Ван Свитен видел вещи в правильном свете, но не был в состоянии реагировать немедленно.
Никто не может утверждать с уверенностью, осознавал ли Моцарт противоречия этих парадоксальных отношений, в которых он, внешне будучи привилегированным протеже Йозефа, на самом деле был пленником и жертвой. Механизм этого противоречия, в постоянном движении, сегодня можно проанализировать, обладая преимуществом в виде расстояния, благодаря единственному фактору — экономическому краху Моцарта. Прочие, которые несомненно существовали и играли свою роль, нам неизвестны, или же их роль для нас непонятна.
Трагизм положения Моцарта в том, что он всегда приписывал свои неудачи причинам частным и скрытым, которые ему были известны, а нам — нет, в то время как никак не мог уловить истинные резоны, которые превратили отношения с его Императором в огромный для него вред. Хотя попытка расшифровать, в чем заключался этот вред, никогда не была предпринята, мы можем это сделать.
С 7 февраля
Ему было нелегко, с его точки зрения, прояснить резоны и ситуации, которые еще и сегодня остаются неясными для наиболее заинтересованных потомков — биографов. ... Отто Ян писал, без отчетливого сомнения: «Моцарт был слишком фаворитом Йозефа, чтобы ожидать услуги от Леопольда». Полвека спустя, переписывая биографию Яна, Герман Аберт перевернул это суждение с ног на голову: «Моцарт, конечно, не был среди фаворитов прежнего правительства и смог сохранить свое место». Исправленная таким образом, биография Яна также превратилась в основную опору сентиментализма в духе Паупера, который без должного контроля принял мольбы о материальной помощи, обращенные к Пухбергу и нужду в деньгах за доказательство «бедности», а не непредусмотрительного и безумного поведения. Этот сентиментализм сделал из Моцарта всеми покинутого и даже «голодного» маэстро, тогда как Моцарт никогда не был ни тем, ни другим.
Никто не попытался посчитать деньги в его кармане. Того, кто попробовал, во времена, близкие к нашим, ожидали волнующие сюрпризы.
«ГДЕ БЫ Я МОГ научиться считать деньги? У меня их было слишком мало. Я знаю, что, когда один раз у меня было 20 дукатов, я думал, что уже богат. Только необходимость учит считать деньги». Так ответил Моцарт девять лет назад на упрек своего отца. Но потом денег у него в руках побывало слишком много, и в большой спешке. Какую бы сумму ему ни заплатили, она казалась ему Spottgeld, как он вскоре выразится, чаевыми, горстью бобов. Это был искаженный взгляд того, кому не хватает никакой суммы, в чьих руках любой заработок испаряется в несколько дней, кто утратил чувство возможного сравнения.
Нэнси Стораче зарабатывала за один вечер 4000 Гульденов, но с ней нельзя сравнивать. Еще и сегодня инструменталисты, дирижеры и модные певцы зарабатывают за один вечер больше, чем функционер за год. Более допустимо сравнение 800 Гульденов моцартовского жалованья с теми 2000, которые получал Глюк, хотя Моцарт, все время зарившийся на чужое достояние, с трудом признал бы справедливость этого вознаграждения, следствия большого срока службы и славы, за все услуги, которые оказал Глюк Двору и Государству.
Другие точки отсчета Моцарт предпочел забыть. Своего отца, на чье честное существование хватало годового жалованья в 350 (позднее в 400) флоринов. Или Франца Йозефа Гайдна, который в декабре
Восемьсот флоринов годовых показались бы чем угодно, но не заслуживающими пренебрежения великому Гайдну, который получал от своих князей четыреста. И произвели большое впечатление на редактора «Альманаха Императорских и Королевских Театров Вены», который выразил «глубочайшую радость всех друзей музыкального искусства», потому что «необыкновенный артист, в течение долгого времени не признанный и недостаточно оцененный», был «наконец принят на действительную императорскую службу с соответствующим жалованьем».
Музыкальному миру это назначение не показалось разочаровывающим, как Моцарту, но ожидаемым и справедливым признанием. И если Христиан Фридрих Даниэль Шубарт, на тот момент самый авторитетный музыкальный писатель, ошибся, написав в «Патриотической хронике» Штутгарта, что Моцарт «был принят на службу к эрцгерцогу Францу», то не ошибся, провозгласив его «звездой первой величины на современном музыкальном небосклоне». В Веймаре «Газета Роскоши и Моды» объявила о назначении на должность «императорского Капельмейстера в Вене» «исключительного человека для каждого философического любителя музыки», в котором воплотился новый идеал художника: его звуки не ограничивались более привычными сферами удовольствия и чувства, но возвышались до понятий формы и мысли.
Эти хроникеры и критики, очень внимательные к общественной позиции художника, знали о сумме жалованья, и не сочли бы чрезмерной претензию того, кто его назначил, удержать «такого редкого гения» от необходимости искать «место и хлеб за границей».
К сожалению, Моцарт не понял удобства назначенного ему постоянного жалованья: оно позволяло ему посвящать все свое время общественным и частным трудам, которые, начиная с опер, оплачивались отдельно.
Хотя его жалованье не было жалованьем фаворита, оно в любом случае в два раза превышало доходы мастеров знаменитых и гораздо старше его, которые должны были трудиться весь год, чтобы заработать эти деньги. Свояк Моцарта Франц Хофер получал 150 флоринов годовых за работу при дворе и 25 в качестве скрипача в соборе Святого Стефана.
В
После того, как Йозеф II повысил оклады, университетский профессор получал 300 гульденов в год, в то время как приходской священник с приличным положением получал от 400 до 600. Школьный учитель должен был обходиться 22 гульденами и служанка Моцарта — 12.
800 флоринов жалованья позволяли Моцарту платить за аренду своей элегантной квартиры и взнос (400 флоринов) за обучение сына Карла в не менее элегантном Интернате Перхтольсдорф (с
Жалованье казалось ему нищенским, потому что он сравнивал его с большими заработками минувших лет или, может быть, с теми сказочными дарами, которые когда-нибудь, в голубых замках его воображения, Йозеф II должен был ему преподнести.
Биографы сослужили ему плохую службу. Они бесконтрольно приняли на веру жалобы, которые сопровождали сезон ипохондрии, и представили экономическое и общественное положение Моцарта, под фальшивым углом зрения, в виде катастрофы. И только достойными усмешки и гротескными представляются вопли тех истерических приверженцев, которые протестуют против «преступной траты деяний гения». Обвинения, достойные сумасшедшего дома. «Гений» не существуют среди категорий, признанных человеческим трудом. С момента своего рождения он должен примириться с идеей, что только потомки его оценят.
ГОРАЗДО ТРУДНЕЕ восстановить отношения, которые Моцарт имел с Йозефом — директором и заказчиком его театра, и то мнение, которое об этих отношениях могло сложиться у большого общества. Бургтеатр не был обычным предприятием, но политическим инструментом Йозефа, и именно в таком качестве был известен. Заказ на Похищение из сераля был высочайшим выбором, за премьерой оперы спустя девятнадцать дней последовали свадебные торжества. То же высочайшее происхождение имело вмешательство, которое положило конец интригам и жалобам недовольных певцов.
В немецком секторе Придворного Театра козни Сальери, которые наводили слишком большой страх, не имели власти. И потом, в это время Сальери пребывал в Париже, занятый постановкой своих Данаид. Правда была в том, что Моцарта считали чуждым театру, модным пианистом, максимум — сочинителем камерной музыки, который пытался сделать театральную карьеру, в то время как она не соответствовала его таланту. Таким он и остался, не по причине тех или иных интриг, но согласно вкусу венцев, которые в течение семи лет, прошедших с рождения итальянского театра и до Так поступают все женщины, провозгласили шумное превосходство над Моцартом Паизиелло, со
Моцарт был всего лишь одним из итальянизированных немцев и за пределами Вены должен был вступить в соревнование с Диттерсдорфом, чей Доктор и аптекарь одержал победу над Фигаро в
Мы видим иерархии с искажающей точки зрения потомков. Для нас возвышенный Моцарт загнал современные ему итальянские оперы в лимб, где обитают потускневшие и надоевшие предшественники и суррогаты. Но венское общество никогда не считало пианиста равным итальянским оперным композиторам. В качестве театрального композитора Моцарт оставался в тени, его музыку считали недостаточно легкой для голоса, а его — склонным утяжелять мелодии преувеличенным количеством «гармоний», аккордов, музыкальной науки. Вспомним те самые «слишком много нот» из знаменитого приговора. Мы не знаем, выражало ли суждение, которое Диттерсдорф якобы слышал из уст Йозефа после соревнования Моцарта с Клементи, подлинное мнение Монарха, или было вложено ему в уста автором Автобиографии, когда он диктовал ее страницы сыну: «Это, безусловно, один из самых великих и оригинальных гениев, и я никогда не встречал композитора, наделенного таким неисчерпаемым богатством идей. Но я хотел бы, чтобы он не был так богат. Он не оставляет слушателю возможности перевести дух, и как только возникает одна прекрасная идея, тут как тут другая, которая прогоняет первую, и так далее. В конце концов ни от одной из этих красот не остается в памяти».
Любопытно, что Йозеф II кончил тем, что выбрал именно Моцарта в качестве хранителя и исполнителя своих проектов и оскорбительных действий. Не думаю, что он пришел к пониманию того, что итальянские мастера не могли достичь уровня Зальцбуржца в многообразии планов, уровней, чувств, выразительности; и что хваленый Цирюльник Паизиелло был театриком вырезанных фигурок по сравнению с могучим барельефом Похищения из сераля, не говоря уже о Свадьбе.
Думаю, что Император, скорее, опасался итальянцев по причине их разговорчивости и склонности к сплетням, считая их неспособными хранить его секрет. И что угадал в Моцарте, за пределами внешней болтливости, человека, способного хранить тайну, многие тайны, страстно культивировавшего тайны, какие бы они ни были, эзотерические или раболепные. И все же ему понадобилось много времени, чтобы заказать Моцарту итальянскую оперу по всем правилам, которая последовала за дебютным Зингшпилем. Почему? До потому, что Похищение ему не понравилось, вот и все. Ему нравился пианист, автор камерной музыки, но опера казалось ему перегруженной идеями, слишком трудной для восприятия. Если Император и вмешался, чтобы сделать возможным исполнение оперы, то все же продолжал считать значительными мотивы, которые спровоцировали протесты и саботаж певцов и сделал из них вывод, который донес до нас Диттерсдорф и который для лицемерных сторонников итальянской оперы был равносилен приговору к гражданской смерти: «В произведениях для театра у Моцарта один только недостаток, на который очень часто жалуются певцы: он заглушает их слишком массивным аккомпанементом».
Знаменитая фраза относительно Похищения из сераля: «Слишком хорошо для наших ушей, дорогой Моцарт, и слишком много нот!» и готовый и нахальный ответ «Ровно столько, сколько нужно, Ваше Величество», перешли из биографии Немечека в мифический репертуар анекдотов и фраз, из которых можно было бы составить музыкальную параллель к Легенде о художнике Эрнста Криса и Отто Курца.
/.../ Ни Моцарт, ни биографы, которые со слащавым удовлетворением передают этот эпизод, представляя его в качестве ослепляющей вспышки далекого галантного времени, не проникают в глубинный смысл фразы Императора, более саркастической, чем веселой. Фраза равносильна сухому щелчку замка. Моцарт должен был счесть незначительным происшествие (с обычным обманчивым удовлетворением восприняли его и биографы) и принялся ждать, после Похищения, серию выгодных заказов, которые так и не поступили. Граф Орсини-Розенберг дал ему множество советов, но не заказов. Моцартом вновь овладела неуверенность в выборе между оперой итальянской и немецкой. Проекты и попытки вроде Каирской гусыни и Разочарованного супруга, прожили недолгую жизнь и были оставлены незавершенными, по причине недоразумений с либреттистами и по другим причинам. Причина, на самом деле, была одна, и как-то раз он признался своему отцу, что писать оперы для самого себя не нравится никому.
В своей жесткой и лицемерной манере Йозeф II приговорил сочинителя опер к изгнанию, которому суждено было продлиться четыре года. Состояние конфуза, очень для него характерное, было следствием различных причин: древнего предубеждения в необходимости уважать права певцов, которому Кайзер следовал в согласии с Сальери, признанного главы итальянской мафии; и, парадоксальным образом, абсолютно противоположной уверенности. Император выбрал Моцарта с его Зингшпилем и протянул ему скорую и могучую руку помощи с целью, которую он преследовал посредством своих театров: достижение лингвистической, или немецкой, однородности территорий Империи. Но Моцарт похоронил это его стремление под таким преувеличенным пониманием доктрины и таким оркестровым богатством, что эти неитальянские голоса, по мнению Императора, имели очень маленькую возможность быть услышанными.
В СВОЮ ОЧЕРЕДЬ, Моцарт уверился, что Йозеф II был окончательно покорен его искусством. И это в очередной раз не соответствовало действительности. Решения и суждения императора относительно музыкальной сферы еще раз свидетельствуют об ожесточенном характере, напоминающем лабиринт, неискренность и лживость которого превращаются, в случае с Дон Жуаном, в психиатрическую загадку. Может быть, пришло время ее разрешить, с целью успокоить читателя, в памяти которого живы звонкие похвалы, выдуманные Да Понте в (также выдуманном) разговоре с Йозефом, «божественной» опере, чья музыка все же «не по зубам моим венцам».
Способность ко лжи аббата-иудея была действительно безгранична, как мы скоро убедимся. Этот Цезарь-гурман никогда не пробовал пищи, которую находил божественной.
Целые поколения читателей Мемуаров приняли на веру суждение, которое Да Понте вложил в уста своего Цезаря, и которое звучит, несмотря на сдержанность, как аристократическая похвала: «божественна, ... но не по зубам моим венцам», и ответ Моцарта: «Дадим им время разжевать ее».
Разговоры и оценки были изобретены лгуном-аббатом, потому что Йозеф так никогда и не услышал Дон Жуана, и Да Понте это знал. Император вернулся с поля сражения 5 декабря и мог бы пойти на последнее представление
Моцарт, безусловно, знал, что Кайзер никогда не слышал Дон Жуана, но так и не узнал о подлинных чувствах, которые питал Йозеф к его музыке, и о подлинных соображениях, которые побудили Императора дать ему должность в конце
Трогательный ответ Моцарта в ответ на предложение платить ему 3000 талеров, если он переедет в Берлин: «Я должен бы был оставить моего доброго Императора», представляется, в передаче Констанцы Ниссену, приторным и сомнительным. Но он полностью совпадает со словами, которые Вольфганг написал в процитированном нами письме к Наннерль, и объясняется, если подумать о постоянном кипении надежд и разочарований, которым было его существование рядом с не поддающимся разгадке деспотом. В этом аромат моцартовской подлинности. Неспособность проложить себе дорогу, воспользоваться удачными моментами, неумение себя подать, привести дело к завершению. Те качества, которые барон Гримм отметил в молодом маэстро еще в Париже. Вечная вера в мечты, химеры, счастье, которое существует только в воображении, и которое и есть настоящее счастье.
Моцарт даже отдаленно не подозревал, когда наконец Йозеф решился вновь призвать его на службу в качестве оперного композитора во второй половине
Комментариев нет:
Отправить комментарий