Предисловие переводчика.
Пьеро Бускароли родился 21 августа 1930 года в городе Имола
(область Эмилия-Романья). Учился игре на органе, окончил университет
по специальности история права. В 1955 году начал работать как
журналист. Был специальным корреспондентом газеты «Borghese» и в этом
качестве — свидетелем войны во Вьетнаме и вторжения советских танков
в Прагу. Оставил политическую журналистику с целью посвятить себя
преподаванию и в течение многих лет, с 1976 по
«В
Мы публикуем (в некотором сокращении) две главы из книги «Смерть Моцарта», в одной из которых рассматриваются отношения композитора с императором Йозефом II — не только заказчиком его театра, но и одной из ключевых фигур в его жизни. Другая глава — о самоубийстве Хофдемеля.
Оценки итальянского автора полемичны и могут стать предметом долгих и увлекательных споров. Русский читатель, конечно, не согласится с его оценкой культуры Пушкина как «периферической» и с презрительным эпитетом «драмочка», которым Бускароли характеризует маленькую трагедию «Моцарт и Сальери». Несоменно одно: фантастическое знание источников делает противостояние его выводам очень трудным.
Публикация и перевод с итальянского Ирины Сорокиной
На фото: Пьеро Бускароли
Тень Марии Магдалены
Но некоторые исследователи отказываются от этой очередной фальсификации. Склонный к умеренности Алоис Грайтер изменяет себе и возрождает старинную традицию, которая утверждает, что этот Концерт Моцарт написал для Магдалены Хофдемель, хотя по вполне понятным соображениям посвящение было опущено. В произведениях Моцарта посвящения вообще редки.
На десять лет моложе Моцарта, Мария Магдалена была дочерью Готхарда Покорни, школьного учителя и капельмейстера в городе Брюнн, и женой того самого Франца Хофдемеля, у которого Вольфганг в апреле 1789 года попросил взаймы сто флоринов, которые были нужны ему для путешествия в Берлин. Моцарт выдал Хофдемелю вексель с обязательством возвратить взятую в долг сумму в течение четырех месяцев, и, как всегда, подписал его не принадлежавшим ему титулом «капельмейстер на действительной королевской и императорской службе». Хофдемель опротестовал вексель у торговца, который вынудил должника к отчаянной мольбе, обращенной к другу Пухбергу в письменной форме пять недель спустя после возвращения из Берлина.
Может быть, благодаря масонской благовоспитанности или благосклонности Магдалены, но отношения между Моцартом и Хофдемелем остались сердечными, несмотря на малоприятный эпизод. Когда распространился слух, что Моцарт берет учеников, Хофдемель послал ему супругу, или позволил ей это, невзирая на высокие гонорары учителя, которые всем были известны.
Заработок Хофдемеля составлял 400 гульденов, половину тех 800, которые получал Моцарт от двора и которые биографы приучили нас воспринимать как хлеб бедняка. Но в те времена, согласно правилам, чиновники и официальные лица не жили одним только заработком. Хофдемель обладал состоянием. В противном случае, он не смог бы одолжить многие тысячи гульденов некоему графу, о чем мы знаем из его просьбы возвратить сумму в 4400 гульденов в марте 1791 года.
Что касается учеников, то в мае у Вольфганга их было двое, и он писал Пухбергу о желании довести их число до восьми. Удалось ли ему это, мы не знаем. Во главу списка нужно поставить Франца Ксавера Зюсмайра
Благодаря сотрудничеству с Моцартом, всегда предположительному и никогда точно не документированному, от простого копирования и работы над речитативами, как в случае с «Милосердием Тита», до завершения Реквиема, Зюсмайр фигурирует в качестве подлинного ученика и наследника. Разрыв отношений с Констанцей, какова бы ни была его природа, произошел вскоре после смерти учителя и Зюсмайр, пройдя ученический период у Сальери, добился значительного успеха как театральный композитор в Вене и Праге.
После двух лет службы в качестве дирижера и клавесиниста, он был назначен капельмейстером Бургтеатра и развил активную деятельность как сочинитель вокальной и инструментальной музыки. Его «Зеркало из Аркадии», о котором говорили, что оно является подражанием «Волшебной флейте», имело большой успех в 1794 году. Зюсмайр умер от туберкулеза в
B разное время и с разной степенью уверенности среди учеников Моцарта можно назвать Франца де Паула Розера, сына церковного капельмейстера из Линца, его друга Людвига Галля, кларнетиста-виртуоза из Мейнингена Карла Андреаса Гепферта и талантливого пианиста Антона Эберля. В 1791 году учеником Моцарта стал также гобоист-дилетант Людвиг Франц Монтекукколи.
Среди многих имен, фигурирующих в качестве учеников Моцарта, эти могут быть названы с наибольшей степенью вероятности. Но только двое из них могут по праву претендовать на место в моцартовской легенде: Зюсмайр и Мария Магдалена, для некоторых непрошеная гостья, прочими невидимая и забытая, и, наконец, восстановленная отдельными исследователями в своей роковой роли подлинной причины смерти Моцарта.
«МОЦАРТ РОДИЛСЯ ДВУМЯ ГОДАМИ РАНЕЕ МЕНЯ, и мы даже слишком хорошо помним обстоятельства его смерти. Благодаря отличной школе его рука в сочинении была так хорошо набита, что у него оставалась масса времени, которое он тратил на женщин и удовольствия. Так в конце концов его характер испортился». Если 19 августа 1827 года Карл Фридрих Цельтер, корреспондент так хорошо информированный, когда дело касалось музыки, писал об этом в письме к Гете с той естественностью, которая характеризует воспоминания о вещах, хорошо известных, то это означает, что болезненное и скандальное преобладали в сцене смерти Моцарта. В 1820—1830-е годы мнение, что Моцарт был развратником, распространилось до такой степени, что дошло не только до Цельтеров и Гете, выразителей культуры, которая непосредственно соприкасалась с аргументом, но даже до Пушкина, который в своей драмочке (1830) устами Сальери называет Моцарта гулякой.
Не стоит и говорить о том, что Сальери был еще большим развратником. То, что имеет значение, говорит Эрих Блом, что Пушкин, в своей периферической культуре, знал именно об этом распространенном мнении.
Увековечивая, даже не зная об этом, добродетельную реакцию, ныне полностью забытую, современные антологии и собрания документов продолжают игнорировать авторитетное свидетельство, в котором отразился образ Моцарта, каким его видели в определенный исторический момент. Подобное представление могло распространиться по причине резонанса, который имело самоубийство Хофдемеля. На следующий день после смерти Моцарта Хофдемель, уверенный в том, что убил жену, лишил себя жизни. Рассказ об этом продолжал циркулировать, несмотря на все усилия цензуры (которой очень скоро помогли биографы) задушить его.
Стремление прервать молчание, которое окружает эти первые месяцы 1791 года, и сделать более рельефной тень Марии Магдалены, неотделимо от обязанности восстановить ее в правах, давно уже отнятых, ценой внести разлад и сомнения в давно «выглаженный» рассказ.
«Дело Хофдемеля» — пример того, как биография Моцарта была безжалостно «выстирана» и превратилась в бесцветную тряпку, чтобы впоследствии быть заново раскрашенной при помощи других ингредиентов. Вернуть на свое место злополучных супругов, а их историю возвратить моцартовской драматургии и моцартовской легенде, — значит восстановить порядок, нарушенный искажениями и фальсификациями, которые наложились на факты, все же еще прочитываемые.
Моцарт оставил этот мир в ночь с 4 на 5 декабря, в час без пяти минут ночи. Известие об этом сразу распространилось в квартале собора Святого Стефана и комментировалось кучками людей. Узнали о нем и в доме, где жила чета Хофдемелей с годовалой дочкой. Что произошло между Магдаленой и Францем: откровения, слезы, сцены ревности, так никто никогда не рассказал. Если идти до конца, то неизвестно даже, кто из них познакомился с Моцартом раньше и присутствовали ли они на похоронах в соборе Св. Стефана, рассказы о которых были полностью фальсифицированы (под сомнением даже дата, 6 или 7 декабря), неизвестно почему. Если бы они и присутствовали, то их имена не были бы упомянуты. Они должны были исчезнуть, чтобы поддержать доброе имя Империи, Вены, музыки.
Хроника, которой можно доверять, начинается с того момента, когда некто, поднявшийся на первый этаж дома на Грюнангергассе во второй половине дня 6 декабря, услышал громкие пререкания, за которыми последовали сильные удары. Прибежали два других человека, выбили дверь и нашли Хофдемеля уже мертвого, в луже крови, с горлом, перерезанным бритвой. Магдалене было нанесено множество ран, лицо ее было изуродовано, но она была жива, и ею занялись два врача, Гунтер и Россманн.
Роббинс Ландон называет это скверное происшествие «отвратительным нападением», и никто бы не смог ему возразить. Еще более отвратительными должны были стать похороны самоубийцы, труп которого, согласно закону, палач должен был зашить внутрь коровьей шкуры и сбросить в секретную яму, если бы хирург Иоганн Христиан Сартори, не сжалился над бедной вдовой и не помог ей избежать подобного ужаса, похоронив тело в неизвестной могиле 10 декабря. Эту дату газета «Wiener Zeitung» назвало датой попытки убийства и осуществленного самоубийства, послушная цензуре, которая сразу же принялась за дело с целью уничтожить «обстоятельства», отдалить две смерти и задушить любую гипотезу относительно их связи.
Только два человека смогли бы подтвердить или опровергнуть слухи, которые распространялись по Вене и уже оплакивали горький финал любви Магдалены: сама Магдалена и Констанца. Но в интересах обеих было молчание. Все же их имена коварным образом появились вместе в одной корреспонденции газеты «Pressburger Zeitung». Среди правды и лжи, цензура разрешала избранным ею провинциальным газетам публиковать новости, которые в Вене должны были замалчиваться. «Gratzer Zeitung» сообщила о новости 13 декабря, назвав имена пострадавших и «ревность» в качестве мотива.
18 декабря та же самая прессбургская газета, что 7 декабря поведала о преступлении, не называя, однако, имен, вернулась к теме с утешительными новостями: «Самоубийца, как уже известно, лишил себя жизни более по причине депрессии, чем по причине ревности». После того, как угроза скандала была ликвидирована, был расчищен путь для монаршей милости: «Вдова самоубийцы еще жива, и не только многие дамы, но и Ее Величество Императрица лично обещали помощь этой госпоже, чье поведение признано безупречным. Были предприняты шаги также в отношении вдовы покойного капельмейстера Моцарта. Его Величество Император оставил ей весь заработок ее мужа, и барон Ван Свитен взял на себя заботу о ее сыне».
Ни одна из этих последних новостей не соответствовала истине. Оставить вдове весь заработок ее умершего мужа, даже если он звался Моцартом, было безумием, которое не могло иметь места, если речь шла о признательности в стиле Габсбургов. Но корреспонденция сохраняет острый интерес, потому что ее целью является замаскированное опровержение. Бюрократический автоматизм делал все, чтобы представить две ситуации абсолютно чуждыми друг другу.
Три месяца спустя Магдалена обратилась в Венский Муниципалитет с просьбой о субсидии в 1000 гульденов. Ей было выдано 560, и с этой суммой она возвратилась в родной Брюнн, где жил, окруженный почтением, ее отец Готтхард Покорни
Есть нечто в поведении Бетховена, что напоминает об обдуманной резкой перемене взгляда. Сын Магдалены, родившийся и крещенный 10 мая 1792 года и умерший ранее августа
Именно присутствие в этой истории Бетховена и Черни не позволяет отодвинуть ее в область непристойных выдумок. Напротив, все говорит за ее реставрацию. В 1852 году в Вене именно Черни поведал о ней Отто Яну. В первом издании его биографии
Если бы Кехель, вместо того, чтобы составить каталог, написал биографию, уничтожение памяти об истории Магдалены было бы невозможно. Ян, хотя и убежденный в ее правдивости, поддался страху перед чрезмерной стыдливостью среды, во имя так называемого уважения к Гению, во имя догмы, согласно которой «хорошее» должно быть обязательно соединено с «прекрасным». В первом издании своей биографии, «не опускаясь до деталей», Ян подкрашивал, искажал, минимизировал. Преступление Хофдемеля было перенесено на более ранний срок, когда Моцарт был еще жив, точная дата не указана, подозрения в любовной связи не акцентированы, фамилия заменена инициалом Н.
В следующих изданиях Ян уничтожил даже намеки на этот эпизод, как всегда в стремлении спасти репутацию Гения. Подобный подход не позволил бы себе ни один филолог, если бы речь шла о древней истории.
Господин Роббинс Ландон прав, когда утверждает: «не существует никаких доказательств, что трагедия Хофдемеля прямым или непрямым образом может быть соотнесена с Моцартом». Он должен был бы добавить, что не существует никаких доказательств, потому что все доказательства были уничтожены, и он это знает. Уничтожение продолжается и по сей день, как может констатировать читатель сборника «Документы», составленного Отто Эрихом Дейчем, который мы цитируем почти на каждой странице. Этот сборник, заслуживающий высокой оценки с разных точек зрения, представляет собой пример отвратительной фальсификации, лишенной какой-либо исторической серьезности, когда, комментируя «покушение» 6 декабря, заявляет: «Поставить это дело в связь со смертью Моцарта и приписать ему отцовство ребенка, произведенного на свет 10 мая 1792 года госпожой Хофдемель, представляется необоснованным».
«МОЦАРТ С ЭРОТИЧЕСКОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ не представляет большой проблемы, — говорит Артур Шуриг. — Он был абсолютно обычным человеком, всегда привязанным к жене, и готовым изменить ей всякий раз, когда мог. Женщины ему нравились, супружеская верность была не для него, и Констанца, которая его никогда не любила, спокойно воспринимала его приключения с Церлинами и Сюзаннами. Она называла их историями со служанками».
В сознании своей важности преемника, который пишет под контролем Констанцы, Ниссен не может вымарать все и делает свой выбор в пользу заключения в духе Тацита: «Моцарт зачал четверых детей, усердно предавался любовным утехам, и вне брака также было несколько историй, на которые его добрая жена охотно закрывала глаза».
Сказать о Моцарте, что «он остался мужем нежным и в сексуальном плане очень активным, даже когда его любовь к жене, в самом пламенном проявлении, давно остыла», значит приписать этой паре температуру, которая ею никогда не была достигнута. Она вышла за него замуж из сожаления, из желания разозлить сестру, а также потому что другого не было под рукой, но более всего потому, что ее мать, которая сдавала комнаты вместе с дочерьми холостякам и разведенным, не давала ей покоя. В Моцарте она продолжала видеть человечка, которого видела ее сестра. Человечка в нем видели все, от Гете в детстве и Берни в юности до толпы зрителей в зрелости.
Второму мужу Констанца рассказала об эпизоде возвращения Моцарта из Парижа: «в трауре по матери, в красном камзоле с черными пуговицами по французской моде, Вольфганг заметил, что чувства Алоизии изменились... казалось, что она более не знала того, кого некогда горько оплакивала. Тогда он сел за фортепиано и пропел громким голосом: «Покидаю охотно девушку, которая меня не желает».
Согласно другому источнику, он пропел «Поцелуй мне задницу» и т.д., и этому можно верить, так как он сам говорит об этом в письме к отцу, написанному годом ранее: «некоторые рифмы и непристойности, как «лизать задницу», он употреблял только «в мыслях и разговорах, но никогда не клал на музыку»: «Лизель, она же Елизавета», пятнадцатилетняя дочь Каннабиха, «подзадоривала меня делать это, и признаюсь, что оно меня очень развлекало...».
В Мюнхене, согласно тому, что рассказала Констанца Ниссену, он приготовился к перемене: «С тех пор он искал сестру Констанцу, на которую, может быть, произвел большее впечатление талант, нежели личность. Сочувствие — вот все, чем могла компенсировать Алоизия то, что он должен был от нее вынести, и он почувствовал себя преданным. Позднее он вновь встретился с Констанцей в Вене, и оказалось, что впечатление от нее было в Моцарте сильнее и жило дольше, чем впечатление от Алоизии».
Совсем неплохо. С каким скромным видом делается этот коварный шаг. Прежде всего, он дает знать о том, что Констанца была чувствительнее, а, значит, и «добрее» сестры. Далее оправдывает впечатление черствости по отношению к мужу, которое должно было распространиться после его смерти, и оправдывает именно с точки зрения того, что было наиболее важным для вдовы гения: гарантия, что она всегда, с шестнадцатилетнего возраста, догадывалась, что в человечке, как называла его ее сестра, обитал гений. И, наконец, этим утверждением она полностью отплачивала Алоизии за ее претензию, что Моцарт остался навсегда в нее влюбленным.
Как Вольфганг, в свою очередь, примирился с обменом, произведенным между представительницами семьи Вебер, который довел его отца почти до безумия, знает терпеливый читатель. Все остальное было плодом его активного и оптимистического воображения, пересечения его жизни с «Похищением из сераля», участием в истории баронессы Вальдштеттен и требованиями повседневного удобства. Помогли и прочие мотивы, которых вовсе не исключает жизнь гения: страх одиночества и эпистолярная мания, которая была его следствием. Говорить, что «он ее все еще любил, несмотря на взаимную неверность и ссоры», значит, что хотя Моцарт вне дома и набрасывался на все, что попадалось под руку, Констанца оставалась привычной домашней пищей, потребляемой в больших количествах.
Современники видели его следующим образом: «Я говорил, что Моцарт очень любил свою жену, но это не мешало ему фантазировать насчет других женщин. Эти фантазии имели над ним такую власть, что он не мог сопротивляться. Все его чувства были скорее сильными, чем глубокими. Легкомысленный и непоследовательный в своих привязанностях, он был добр и вызывал сочувствие, но более из-за своей слабости, чем из-за добродетели. Его самой сильной, и даже больше, единственной страстью была музыка. Он любил какую-нибудь женщину с живостью, которая могла быть принята за страсть, но всегда был готов отдалиться». Таковы отношения между постоянным и временным в личной жизни обычного человека, которого ни жены, ни любовницы ни в состоянии понять.
«Всегда в любовных отношениях со своими ученицами», как сказал банкир чете Новелло. «Он давал уроки только женщинам, в которых был влюблен». Так рушились расчеты на впечатляющие заработки от уроков. Он был скупым в абстракции, когда проектировал число учеников, умноженное на высокий гонорар. Но Моцарт не был жадным, отказывался от гонораров, которые считал несоответствующими оказанным услугам, и большая часть предусмотренного заработка испарялась в любовных и дружеских связях.
Шуриг говорит, что без яркого эротического опыта не родились бы образы Донны Анны и Памины. В Leibesabenteuer, списке любовных приключений, который Шуриг берет из каталога Лизера, находим некую «Мадемуазель Улих», названную «первой Паминой» (на самом деле это была в то время семнадцатилетняя Анна Готлиб, госпожа Кавальери, любовница Сальери), Жозефину Душек, певицу из Праги, «красавицу мадам Терезу Бондини, первую Церлину, отношения с которой должны были быть особенно долгими...». Сказать по правде, Бондини звали Катериной. Недаром Шуриг жалуется, что никто из современников не изучил до глубины характеры, привычки, дружеские и любовные связи, знакомства.
Должен повторить: никто не посвятил мелочам моцартовского существования то внимание, которое всегда вызывала жизнь Бетховена, от Вегелера и Риса в юности до доктора Бройнинга, который оставил нам великолепные рассказы в Черных испанцах. Оправдание этому есть. Моцарт, когда не играл и не дирижировал, представлялся фигурой более раздражающей, чем привлекательной. Фигурой такой низменной и смиренной, что никому не приходило в голову запечатлеть для потомков сцены его повседневной жизни. В год столетия со дня рождения появился Kaysers Mozart Album со списком любовных приключений, перечисленных выше, всего около полудюжины.
ЧТО КОНСТАНЦА «ОХОТНО ЗАКРЫВАЛА ГЛАЗА на приключения первого мужа», как уверяет перо второго, представляется маловероятным. Шуриг допускает, что «она была живой и доброго характера», но для того, чтобы терпеть некоторые вещи должна была бы обладать высотой души, которой у нее явно не было.
Все в человечке вызывало в ней скуку. «Возможно ли, что всякий раз это должен быть только ответ?»: подобное заключение можно сделать не только относительно их эпистолярных отношений, но относительно всего. Это отчаянный крик, который исходит из глубины души странного оптимиста в те редкие моменты, когда он сопоставляет себя с реальностью. И тогда он видит, что она не в состоянии даже взять на себя инициативу написать ему письмо. Она не чувствует ни стимула, ни желания, ни ностальгии. Даже ни капли гнева.
Аномалии, которые у нас вызывают нежность, для нее были причиной раздражения. Он не умел пользоваться руками в самых обычных повседневных вещах. Не умел резать мясо, рассказывает Ниссен: эта деталь произвела большое впечатление на Бетховена, и мы находим ее в Разговорных тетрадях. Мясо должна была резать ему она. Вот вечный ребенок, как говорила о нем сестра. Но ребячества, которые очаровывают современного читателя, вызывали в ней отвращение: отвращение вызывали в ней дети, включая собственных.
Сколько раз, читая о ребячествах, внимая его шуткам, чепухе, пустословию, которым он заполнял письма, начиная с первых к сестре и кончая последними летними
Год за годом для нее становилось очевидным, что честность и искренность не принадлежали к его сильным сторонам; что он был фаталистом, неспособным побудить и подвести других к выполнению собственных желаний, что он был пассивен (это открыли еще Гримм и Леопольд Моцарт). Она видела, как он накапливал и чередовал долги с виртуозностью коллекционера. Она видела, как он играл и проигрывал. «Вы не можете себе представить презрение и даже ненависть, которые жена начинает испытывать по отношению к мужу-игроку»,— написал мне один читатель, испытавший это на личном горьком опыте в детстве.
Мы думаем, что она должна была его любить, потому что он был гений; Хильдесхаймер полагает, что он был самым великим гением в истории человечества. Оставляю в стороне научное издевательство над концепцией гения. Это категория, без которой мы абсолютно не можем обойтись. Но гений, до тех пор пока живет среди прочих, если ему не помогают люди с характерами, отличными от характеров тех людей, которым он обязан своим выживанием, может быть абсолютно обычным человеком и, более того, грубее, надоедливее, неудобнее обычного среднего человека. Он претендует двигаться и управлять собой самостоятельно, и поэтому не в состоянии управлять предприятием с выгодой, как это делала Констанца с наследием мертвого мужа. Как для императорского двора в отношении его месс, так и для его жены стало возможным использовать его гений только после смерти.
Можно сколько угодно повторять, что она была «живой и доброго характера», но любовные интрижки ее мужа с полным правом «возбуждали в ней ревность, к которой она была расположена», и она делала все, чтобы этим интрижкам помешать. Сценическое претворение Констанцы можно усмотреть в Эльвире, этой неумолимой приставале, в которой Дон Жуан видит двойника того демона, что забавляется, «воздвигая преграды на пути к удовольствиям». «В своих фантазиях Моцарт чувствовал себя Дон Жуаном».
«Убогая, суетная, примитивная», и все же в характере Констанцы до тех пор, пока Вольфганг был жив, не было ни намека на ту деловую женщину, реалистичную и бесчестную, в которую она превратилась после его смерти. И неправда, что в этой перемене ведущую роль сыграл Ниссен. В течение восьми лет Констанца жила одна или в окружении помощников, которых она всегда была готова выгнать вон; одни удалились в молчании, подобно Эйблеру и Зюсмайру, другие с криками и протестами даже на страницах газет, как тот Эберль, что сразу после смерти маэстро побудил своего брата сочинить текст кантаты На могилу Моцарта, где Музы, Терпсихора, Гений Германии и артисты объединяются в протесте против Парок, потому что те оборвали нить этой драгоценной жизни.
После разрыва с Зюсмайром Эберль стал домашним музыкантом Констанцы. Он исполнял концерты ее мужа во время перерывов между представлениями опер в ее пользу (в 1795 году настала очередь Бетховена) и сопровождал ее и Алоизию в приятных турне, с осени
Ободренная практическим смыслом и близостью со своими сотрудниками, Констанца использовала их композиции как свои собственные и заставляла их приносить доход, подобно сочинениям ее мужа. В газете «Allgemeiner Litterarische Anzeiger» от 28 августа 1798 года появилось cоoбщение, озаглавленное Suum que, в котором «из Санкт-Петербурга» Антон Эберль предупреждал: «Так как уже три моих сочинения появились у разных издателей под именем незабвенного Моцарта, я чувствую необходимость предостеречь нового издателя полного собрания сочинений от риска приобретения подобных фальшивок». В редакционном комментарии в высшей степени занятая мадам получала справедливую взбучку: «Вдова Моцарта так мало уважает прах мужа, что не только охотно занимается подобными незаконными манипуляциями, но и обратилась с просьбой о сочинениях к одному знаменитому композитору из Лейпцига, не испытывая никакого стыда».
В 1805 году композитор Эберль вынужден был повторить свое предостережение, потому что после сочинений, вошедших в список появившихся под именем Моцарта семью годами ранее, еще две его вещи вышли в свет под тем же именем.
Это было в том году, когда Гайдн, с высоты своего богатого опыта в отношении плохих жен, выразил публично свое отвращение к поведению Констанцы, которая уже в течение шести лет открыто была любовницей советника Датской дипломатической миссии Николауса Ниссена
Но было бы несправедливостью по отношению к ее талантам предположение, что именно с появлением Ниссена в ее жизни в ней произошла поразительная перемена, сделавшая из нее предприимчивую деловую женщину, которую уважали и боялись издатели. Капитал, оставленный человечком, начал приносить доход сразу же, когда погребальные песни и молитвы всей Германии заставили ее понять то, что она никогда не могла бы предположить: что из этих сочинений можно было извлечь тысячи и тысячи флоринов. Она получала подарки и денежную помощь, продавала автографы, а также фальшивки, и была всегда осторожна в своей тактике не допустить утечку информации о своих делах из страха потерять государственную пенсию.
Подобная трансформация не должна удивлять. В конце концов, ей не исполнилось еще двадцати девяти лет, когда муж внезапно оставил ей в наследство сочинения, образ, раскаяние, может быть, даже угрызения совести (все это она осознала с взволнованным удивлением), а также поддержку некоторого количества советников и людей, жаждущих стать ее компаньонами с целью накопления капитала согласно ее воле. В 1797 году она уже была так богата, что смогла одолжить Душекам три тысячи пятьсот гульденов, сумму в три раза большую, чем та, которая вызывала такое волнение у ее мужа. Не удивляет даже тот факт, что она не была больше мотовкой, которая в прошлом способствовала углублению финансовых пропастей, созданных мужем. Ныне она была главой предприятия и не должна была опасаться сюрпризов вроде расходов на волокитство или проигрышей. Не удивляет и выздоровление ее знаменитой ноги, всегда больной: forse era ver («может быть, это было правдой» — И. С.), сказал бы Ариосто, а, может быть, она раздула легкую болезнь с целью проводить время на своем любимом курорте в Бадене, одна или в компании.
Супруги Новелло почти физически почувствовали ее ледяную черствость. Плохая мать, только один раз она выказала некоторый энтузиазм относительно судьбы своих детей, после того, как избавилась от них, отослав на воспитание в Прагу. Это случилось в тот момент, когда она воодушевилась по поводу проекта путешествия по Европе с двумя чудо-детьми, как когда-то Леопольд с маленькими Наннерль и Вольфгангом. Но это был момент, когда ее дети явно медлили проявить качества вундеркиндов.
То, что портрет Констанцы в конце концов стал похож на обвинительное заключение, было неизбежным. Что подобная женщина, которой отлично подошел бы эпитет, употребленный Бодлером по отношению к Жорж Санд, сегодня еще является предметом мадригалов и знаков почтения, — странное свидетельство вкусов людей нашего времени, сказал бы тот же самый поэт.
В 1809 году Ниссен был призван Министерством и, чтобы мочь пристойным образом увезти ее Копенгаген, женился на ней, принеся в жертву пенсию. В Вену они вернулись в 1820 году. Здесь Ниссен умер в возрасте шестидесяти пяти лет, оставив неоконченной биографию первого мужа. Именно тогда Констанца, урожденная Вебер, вдова фон Ниссен (дворянскую приставку фон приписала второму мужу она), в прошлом вдова Моцарт явила миру шедевр своей карьеры, украв у Леопольда, отца первого мужа, могилу в пользу второго (первый муж, как известно, по ее мнению, мог обойтись и без могилы). Это место погребения Леопольд, со свойственной ему предусмотрительностью, выстроил себе на зальцбургском кладбище святого Себастьяна, близ дома на Ханнибалплатце, где он скончался.
Фраза получилась непростой, но предприятие ее сложнее. Благочестивый пилигрим может созерцать центральный надгробный памятник, принадлежащий ей, Констанции фон Ниссен, вдове Моцарта и т.д. (имя первого мужа на стороне, обращенной к посетителю, имя второго — на противоположной стороне), все остальное пространство заполонили представители семьи Вебер, и о Леопольде напоминает только небольшая дощечка на крайнем углу пилястра.
Под землей, могут сказать, все места одинаковы. Но Леопольд очень дорожил своей усыпальницей. А она почти выбросила его вон, отплатив таким образов за ненависть и презрение, которые он питал ко всем им, матери и сестрам. Последовали ее черствость, а вместе с ней жадность: она засоряет и могилы.
НУЖНО БЫЛО ПЕРЕНЕСТИ ПРЕСТУПЛЕНИЕ ХОФДЕМЕЛЯ на более ранний срок и отказать Магдалене в ее роли в биографии Моцарта, чтобы не допустить взрыва, который явился бы следствием всех этих открытий. И это справедливо, потому что именно в «деле Хофдемеля» отразился переход от «Традиции» пусть путаной и полной лакун, но связанной с правдой, к виртуозной серии фальсификаций. Было любопытным парадоксом то, что самая большая ответственность за утаивание правды легла на плечи Яна, самого серьезного, самого знающего исследователя, который когда-либо занимался Моцартом, издателя Персия, Ювенала и Цицерона, автора книги Beschreinubd der Vasensammlung zu Menchen которая открыла новый период в изучении греческой керамики, предмета, в коем должен был прославиться Фуртвенглер-отец. Вне привычной ему античной среды, в роли биографа персонажа, принадлежащего его времени, Ян пал жертвой этого времени и не осмелился предоставить Моцарту право на радостную и пренебрежительную аморальность, которая показалась бы ему естественной, если бы речь шла о каком-нибудь поэте эпохи богов, нимф, сатиров и героев.
Умильный в духе христианском и буржуазном Ян преображается и преображает. Шуриг обвиняет его в том, что он превратил Моцарта в «немецкого святого Иосифа» /.../. По какому праву маленький буржуазный немецкий стыд Отто Яна получил более всего доверия от Традиции?». И негодует: «Если бы Гете имел несчастье найти основного биографа , подобного Яну, боюсь, что мы бы столкнулись с весьма странным Гете...».
Но худшее было еще впереди. Если в работе Яна следы традиции еще можно было обнаружить, то его наследник Герман Аберт уничтожил их окончательно. Труд Аберта, чистого музыковеда, страстно занятого формальным анализом и абсолютно неопытного в настоящей историографии и использовании документов, не что иное как переписывание четвертого издания Яна, пересмотренного Дейтерсом. Этот труд был последним и окончательным ударом, нанесенным моцартовской биографии. «Традиция» более не возобновилась. Чрезмерное количество истории и историков, которое пугало Ницше, привело к уничтожению истории.
Все более и более несправедливым представляется решение издательства Брайткопф и Гертель, сразу после первой мировой войны, трансформировать то, что должно было стать пятым изданием уже пятидесятилетнего памятника, в «расширенную и независимую переделку» нового цензора, который занял место автора, изгнанного в подзаголовок.
Аберт был прав, когда находил устаревшим «романтический» образ, нарисованный Яном: тот Моцарт имел вечно юное лицо Аполлона и был идеальным спутником Рафаэля. Но не менее устарел и Моцарт «демонический», который занял место предшественника с помощью романистов, эссеистов и философов. Роден создал портрет Моцарта, который кажется близнецом Малера. «Я явил миру абсолютно нового Моцарта, моего Моцарта, который ни в коей мере не претендует на вечную значимость», — благоразумно выразился скульптор о своей работе.
Ослепление «демоническим» и эстетствующая мания так называемого анализа, этих формальных описаний, которые приводят в восторг музыковедов, и в которых ни один автор не узнал бы своих произведений, запретили Аберту сохранить и реставрировать «Традицию» в местах, оставшихся без всякой защиты благодаря дизертирству Яна. И образ того, что ему уже являлся в качестве «неуловимого художника», стал достоянием другой крайности: абстракции и фальсификации.
Изгнанная из официальных биографий, история Марии Магдалены нашла прибежище, как все вышедшие из употребления легенды, в народной литературе. В год пятидесятилетия со дня смерти Моцарта Леопольд Шефер опубликовал Mozart und seine Freundin, «новеллу», которая появилась в «музыкальном альбоме за
Ян поддался страху, и то, как эта история могла быть уничтожена, да так, что стала нереальной, несмотря на такой источник, как Черни, присутствие Бетховена и авторитет Кехеля, является только одним из фактов, вымаранных из последнего года моцартовской биографии. Факт свели к болтовне, имя — к инициалу, даты подверглись изменениям. Вот так и сформировались оценки Дейча и Роббинса Ландона относительно связи истории Хофдемелей со смертью Моцарта: у первого «необоснованная», у второго «лишенная доказательств». Те специалисты, что последними пополнили ряды историков Моцарта, кривят рот, как от стариковской неприличной отрыжки.
Восстановление этой истории в последовательности фактов, которые вместе составляют событие, названное «смерть Моцарта», стоит дотошных и раздражащих объяснений, не говоря уже о переменах в порядке повествования. /.../
Любопытно, как эта история, подобно другим фактам, вымаранным и лишенным их собственной динамики, способствует тому, что многие детали, которые продолжают являться нам абсурдными во внезапном конце Моцарта, за которым последовала таинственная буря, переполошившая похороны, становятся на свое место. Гнев Констанцы. Ее бегство из дому вместе с детьми. Возведение на трон Ван Свитена. Отсутствие, которое потомки ей так и не простили, на этих похоронах, организованных в спешке и ярости, и впоследствии забрызганных грязью лжи и потонувших во лжи, видимой и невидимой. Отказ, на котором она открыто настаивала, пойти на кладбище. И отвратительный срыв, который имел место много времени спустя: когда гнев поутих и она уже вознамерилась разрабатывать золотоносную жилу, она выбросила в мусорное ведро «некрасивую старую вещь», то есть посмертную маску Моцарта, которую снял с покойного граф Дейм, прозванный Мюллером, муж будущей любовницы Бетховена.
ЧТО МОЦАРТ УМЕР ОТ ЯДА, представляется невозможным. Но многие поверили этому, потому что все обстоятельства заставили поверить. Слух, что его отравили, распространился немедленно. 31 декабря берлинская газета «Musikalisches Wochenblatt» подтвердила это в корреспонденции из Праги, датированной 12 декабря. Не были названы ни имена, ни мотивы. /.../ В биографии Немечека появились два шедевра из репертуара Констанцы: прогулка по Пратеру, во время которой Вольфганг будто бы поведал ей о страхе, что его отравили, и утверждение, согласно которому он писал Реквием для себя самого, - королева сказок, священная для любителей проливать слезы во всем мире.
Когда Моцарт умер, никто и не подумал о вскрытии. Все думали о другом. Ни у кого, обратите внимание, не попросили никакого отчета, и никто не оставил отчета. Первый медицинский диагноз относительно его болезни был написан тридцать два года спустя.
Идея яда продолжала циркулировать и после того, как память о чете Хофдемель была уничтожена. Констанца поведала о ней супругам Новелло в 1829 году, как о гипотезе, которой сама она не верила, но верил ее муж в то последнее лето.
Замена Хофдемеля Сальери в роли возможного отравителя была фантастичной и произвольной, лишенной смысла. Замена произошла потому, что когда несчастные супруги были вымараны из истории цензурой и биографами, легенда об отравлении осталась лишенной отличительных признаков, мотивов и исполнителей. Как только произносится слово «яд», начинают искать отравителя среди завистливых коллег: этот факт характерен для легенды о художнике.
Имя Сальери запомнилось: жертва старческого слабоумия, он сам обвинил себя. Ему поверили, поскольку он был вспыльчив и не пользовался любовью. Сначала с негодованием и насмешкой, потом с горькой убежденностью. Ему поверили, потому что он был terrone (Terrone (итал.) - презрительное прозвище, которым северные итальянцы награждают южных.), итальянец, а итальянцы, которых предпочитали немецкие государи в течение двух веков, заслужили в полной мере сплошную ненависть тех, которые их окружали, по причине интриг, высокомерия, невежества, и той их претензии, просуществовавшей вплоть до Гаспаро Спонтини, работать и хозяйничать в Германии, продолжая говорить по-итальянски и понимать только итальянский.
Составляя, тридцать два года спустя, первое заключение о смерти Моцарта, доктор Эдуард Гульденер фон Лобес, президент Австрийского Музыкального Общества, дорожил возможностью «опровергнуть отвратительную клевету относительно превосходного Сальери». В том
В кругу Бетховена об этом долго говорили, с
«Ныне с упорством утверждают, что Сальери убийца Моцарта», — сказал некто Бетховену в конце января 1825 года. В конце года
Бедный Сальери умер 7 мая 1825 года. После двух попыток перерезать себе горло два санитара следили за ним днем и ночью, до тех пор, пока смерть не призвала его к себе, полностью безумного. Какова бы ни была правда о его маленьких и больших интригах против Моцарта (который в этой области действовал с одинаковой живостью), мерзкая легенда, которая навечно прицепилась к его имени, явилась незаслуженным наказанием. В ней отразились, в символическом и сжатом виде, месть и реванш, который в конце концов взяли немецкие музыканты над итальянцами, что держали их в подчинении в течение двух столетий.
Пять лет спустя Пушкин перенес эту легенду в область второстепенной литературы, а впоследствии кинематограф сделал из нее лакомство для культурной толпы, одержимой жаждой знания и правды.
Комментариев нет:
Отправить комментарий